дали, и осыпа́вшимся телом. Говорил, что “песок сыплется” – не метафора, что он действительно сыплется. Шея была последним форпостом жизни. Когда я приехала, зная, что его уже нет, и увидела застывшее тело, шарфа не было. Наверное, отец знал, когда пора его снять.
С инородным люциферическим Гелиосом, в то время, когда моя жизнь всё ещё была гелиоцентрической, отец встретился однажды, в Москве, потому что и после моего возвращения Гелиос не оставлял меня своими надеждами переделать мир, в котором мы могли бы жить долго и счастливо. Отец пришёл ко мне и прочитал Гелиосу нотацию на тему “свет, который в тебе, не есть ли тьма”, а в следующий раз уже и я сама собрала волю в кулак и сказала наперекор телу: всё. Конечно, лучше, когда конец истории происходит сам собой, как с жизнью отца, но бывает и так, что насилие вторгается в неразрешимое, не решаемое иначе. После операции и установления головы в исходную позицию я вернулась к людям и нашему общеземному солнцу. А тот бывший Гелиос продолжал работать на свою родину, но однажды исчез с официальных радаров. Случайно узнала, что он умер, и, судя по слишком скупому некрологу, был забыт и семьёй, и родиной, и, как можно было понять из тех же нескольких похоронных слов, провёл некоторое время в заведении для инвалидов, куда предлагалось перечислить деньги вместо возложения цветов на могилу. Прочитать это было больно, но тут опять возник вопрос об отношениях головы и тела. Если между ними приходится выбирать, выбор следует отвергнуть, шея его не выдерживает.
Елена Посвятовская
Пятница вечер
На асфальте перед подъездом кучка прошлогодней листвы. Прямо посередине дорожки, что ведёт к крыльцу. У листьев щемящий оттенок выгоревших пластмассовых роз. Такие бывают на кладбище. Время сожгло их вульгарный розовый, притушило до благородной пастели.
Куча листьев – дело рук Петровой. Довольная, в драповой кепке с опущенным задником, она возвышается на стуле рядом с нею, разведя толстые больные колени.
Мягкий стул у подъезда появился ещё осенью. Обивка – в цвет старых листьев, серо-буро-малиновая. От домашнего стула на улице, от несуразности его положения скулит душа. Так вдруг жаль этот стул, ведь снег и дождь, и непогода, и дни его сочтены.
– Да, что ему будет-то под козырьком? Всю зиму простоял. Хороший такой стульчик, крепкий, на помойку несли, не донесли, – рассуждает со стула Петрова. – Вдруг посидеть кому, передохнуть. Скамейку-то где взять.
Передыхает на нем исключительно Петрова. Идёт из магазина, и перед тем, как подняться к себе, – стульчик вот! Дорога ей тяжела. Кочки, лужи, пакеты в руках.
Но просто так сидеть скучно. Нагнулась вниз, не вставая (это условие), и завладела годной мокрой палочкой. Рассказывая, Петрова обозначает движение, как она нагнулась.
– И я вот так понемногу, понемногу все листья старые, которые он ленится выгрести, все до единого и вытащила. Палочкой из-под сирени. Сложила ему вот! Ничё, уберёт как миленький! Посмотришь. Ох, глаза видят, а делать уже ничё не могу. Сама-то я давно бы всё собрала, убрала, так нет, видишь, ноги-то …Что это опять написали, не по-нашему? На будке вон. Ночью, не иначе, вчера ещё не было. Баллончиком, что ли.
На трансформаторной будке кровавыми, с подтёками буквами выведено “You are not your body”.
– Ты – это не твоё тело, – чуть сощурившись, читает Рита.
– Бади, – вторит ей Марианна Сергеевна, немного обиженная, что спросили не у неё, – ё бади!
Марианна Сергеевна, статная блондинка в светлом пальто, подбитом норкой, всего-то на десять лет старше Риты.
– Это как понять? – Петрова поднимает лицо к Рите. Ей легче разговаривать с кем-то одним. В водянистом взгляде последнее любопытство.
Рита объясняет, что вот материя, ну хорошо, не материя, а, предположим, одежда – это же не ты! Петрова настороженно кивает. Так и тело – не ты, а частичка материи, в которую заключена энергия, душа … Петрова вскидывается, скрипит стул.
– Не надо мне! – машет рукой.
Рита, порывистая, похожая на подростка, весело кивает, прощается с соседками. Ей срочно нужно домой. Марианна Сергеевна быстро и незаметно оглядывает её сзади: высокие сапоги, куртка-пилот, неплохо, совсем неплохо. Хлопает дверь подъезда.
– Ничего не осталось, кости одни! И зачем так худеть, сколько ей лет-то! Сорок восемь, сорок девять? – Петрова неподвижно наблюдает мягкие сиреневые сумерки, почти зримо струящиеся в коломенских дворах.
– Может, есть для кого, – тихо и надменно произносит Марианна Сергеевна.
***
Перебегая лестничную площадку, Рита твердила “бороздкой вверх, бороздкой вверх”, чтобы не мучиться с новым замком. Ещё ей не хотелось пропустить звук сообщения, и потому она всё время сдвигала шапку от уха.
В длинном зеркале прихожей сразу наткнулась на своё отражение. Так непохожее на все прежние. С интересом потянулась к нему, разматывая шарф и расталкивая ногой сумки, брошенные на пол. Разглядывала лихорадочное оживление, заметное, точно пущенное по контуру тела, блеск тёмных век, запавшие щёки. Красиво ей, идёт, только бы снова не поправиться! Тощая, нервная. Она прижала ладони к лицу, замерла ненадолго.
Шалава, вдруг приговорила своё отражение, и рассмеялась.
Прямо в сапогах прошла через всю студию к дивану, обрушив на низкий стол один из пакетов. Так, так, так. В прямоугольном картоне, который она оттуда вытащила, был фаллоимитатор. “Это что я?” – произнесла Рита, выдохнула и подцепила ногтем картонный клювик коробки.
Долго затем сидела на диване, присмиревшая, изумлённо прислушиваясь к себе, к тому, что один вид этой штуки привёл её в возбуждение. Кровь от лица бросилась вниз, закрутилась по горячей воронке – ощущение подогрева изнутри. Рита осторожно дотронулась до вены, так реалистично проложенной, прорисованной на макете. Шла пальцем вдоль неё. Как прожилки у листьев, думала заторможенно. Красиво. За окнами быстро темнело.
Ожил телефон, и в обе стороны побежали, полетели слова. Так и не переодевшись, Рита быстро набирала текст, затем ждала ответ, балуясь молнией на сапоге. Читала, что он там понаписал, вспыхивала. Вскрикивала, валилась от чувств на спинку дивана, дурак какой, поднимала глаза к потолку.
– Нет, не с каждой, – прочитала вслух. – Для этого нужна только ты, моя девочка.
Дёрнула молнию вниз до конца, сапог опал. Моя девочка. Её ноздри раздулись. Чуть подавшись вперёд, читала сообщение снова и снова, лаская, оглаживая со всех сторон свою шёлковую голень.
Впервые в жизни она ничего не могла с собой поделать. С телом, с желанием, с диким желанием. Ни-че-го. И главное, не собиралась. Поначалу забеспокоившись, бросилась
